Бьет без промаха, без осечки благородный английский свинец».

Но пустой оказалась берлога — хитрый зверь избежал западни,

В приумолкшем индейском поселке только женщины были одни.

«Хватит прятаться, пес краснокожий, мы сразиться хотим с тобой!

Ты привык воровать ночами, — как мужчина, выйди на бой!»

И в ответ из лесов тополиных боевой послышался крик,

На опушку походкой шаткой безоружный вышел старик:

С тех далеких первых набегов пролетело полсотни лет —

Ненавидимый Вождь Орлиный превратился в живой скелет.

Под морщинистой, дряблой кожей своенравный угас огонь,

В безразличных глазницах голод и усталость от вечных погонь.

На врагов взглянул исподлобья, зарычал, как затравленный зверь:

«Молодым не боялся я смерти, не боюсь ее и теперь!»

И слова прозвучали гордо на старинном наречье кри:

«Постоять за себя умеют краснокожие дикари.

Ненавистников бледнолицых перебью я по одному…»

Прокричать до конца угрозу залп ружейный не дал ему —

Грудь худую пробил навылет смертоносный свинцовый дождь,

И на землю рухнул без стона одряхлевший Орлиный Вождь.

Бледнолицые поселенцы громогласный издали крик

И, как бесы, ринулись к месту, где недвижный лежал старик.

«Бросьте тело его шакалам, раскромсайте на сто частей,

Он от наших убитых братьев не оставил бы и костей!»

Кровожадно ножи блеснули над простертым вождем, как вдруг

От надсадного женского крика замер лес занесенных рук —

Дочь вождя им путь преградила, палачей кляня без конца,

И набросила одеяло на поверженный труп отца.

И слова прозвучали гордо

на старинном наречье кри:

«Отдавать врагам своих мертвых не приучены дикари.

Кто дерзнет прикоснуться к телу, пусть сначала убьет меня!»

Проклял ведьму главарь бледнолицых и назад повернул коня.

Чертыхались всадники, зная, не добиться им ничего,

Если женщина в исступленье, если в гневе индейская скво.

А несчастная закричала, справедливой злобы полна,

О неправдах, что с самого детства претерпела от белых она:

«Убирайтесь отсюда, трусы, или нет у вас больше стыда?

Вы убили душу, но тело не отдам я вам никогда!

Вы травили его, как зверя, — зверь опасен, покуда жив,

Вы его называли вором, корки хлеба его лишив.

Вы народ мой обворовали, дичь и пастбища отобрав,

Вы несли нам чуждую веру вместо древних исконных прав,

Вы за нашу землю платили преступлением и грехом,

Рассуждая лишь о хорошем, помышляя лишь о плохом.

Что нам ваша Священная Книга? 16 Мы ее не поймем вовек,

Но нетрудно понять, как вором может честный стать человек.

Убирайтесь! Мы знаем сами, что такое вера и честь.

Рассуждать о боге не станешь, если в доме нечего есть.

Возвратите нам нашу землю, наши пастбища и стада,

Возвратите леса и реки, что индейскими были всегда,

Возвратите нам мир и пищу, над страной возвратите власть

И вините проклятый голод: он заставил индейца красть!»

ПЕСНЬ МОЕГО ВЕСЛА

Из-за высоких скалистых преддверий,

Ветер западный, ветер прерий,

Дуй-задувай!

Парус мой тонкий не забывай,

Белый-белый,

Вот он поник, ослабелый:

Где-то за далью поголубелой

Ветер скитается в горном краю,

Не вспоминая про лодку мою.

Парус долой — он мне больше не нужен!

Ветер ленивый со мною не дружен.

«Западный ветер, усни,

Там, где трава, где одни

Степи, степи,

Где средь волнистых великолепий

Тянутся синие горные цепи,

Голову сонную спрячь под крыло», —

Тихо мое напевает весло.

Ровно гребет кормовое весло,

В небе смеющемся солнце взошло,

Ярко-ярко,

Светит нежарко,

Влажных ветвей раздвигается арка.

Лодку быстрее вода понесла,

Стали расчетливей взмахи весла,

Всплески, всплески,

В утреннем блеске

Берег крутой в невысоком подлеске.

В каменном русле, бурлива, узка,

Вниз, разъярясь, устремилась река,

Круто-круто,

Вспенена, вздута,

Волны в борта ударяются люто.

Прерван порогами путь на восток,

Заклокотал, изогнулся поток,

Дыбом, дыбом,

Хлещет по глыбам,

По каменистым грохочет изгибам.

Без передышки работай, весло,

Как бы нас в щепки не разнесло!

Резче, резче,

Стонут зловеще

Волны, зажатые в горные клещи.

Острые камни давно позади,

Радужных брызг затухают дожди,

Пена, пена!

И постепенно

Воды текут широко и степенно.

Над крутизною, в объятиях сна,

Ветками-крыльями машет сосна.

Стая, стая!

К небу взлетая,

Всюду разносится песня простая.

СТАРАЯ ИНДЕАНКА

Пройдя поселок у лесной дороги,

В прозрачной предосенней тишине,

Насилу волоча босые ноги,

Бредет она по высохшей стерне.

Согнулись плечи от нужды и боли,

Глаза, не отрываясь, смотрят вниз,

Но день за днем она выходит в поле

Лущить тугой темнеющий маис.

А в памяти живет иное время:

Владел землей, врагу не покорясь,

Ее народ, теперь забытый всеми,

Как стебли эти, втоптанные в грязь.

НА БОЛОТЕ

Закатная сырая позолота

Слилась под вечер с кромкою болота.

В лишайниках гнилое озерцо

Лежит, как заржавелое кольцо.

Волна камыш колышет невысокий,

И ящерица верещит в осоке.

По кочкам я бродить остерегусь,

Где на ночь приютился дикий гусь.

Смотрю, как журавлей последних стая

Крылами тяжко машет, улетая,

И, словно кутаясь в прозрачный плащ,

Крадется ночь вдоль тростниковых чащ,

И, охраняя сон осоки важной,

Над серой топью пар густеет влажный.

ВОРОНЬЕ ГНЕЗДО

Гнездом Вороньим в вышине

Нависли камни, а на дне

Клокочут, сдерживая бег,

Потоки беззаконных рек,

Зажатые, как в западне,

Гнездом Вороньим.

Пустынник-гриф найдет ночлег

На гребне гор, что человек

Нарек в суровой стороне

Гнездом Вороньим.

Седые клочья льнут к стеке,

Ползут по голой крутизне,

Где солнце, ветер, дождь и снег

Сражаться призваны навек

С недвижным в каменной броне

Гнездом Вороньим.

НАБРОСОК

Земли полоска, сосен длинный ряд,

Зигзаги покосившихся оград,

Теряющихся в чахлом перелеске,

На фоне трав пожухлых очерк резкий

Кривых, прибитых наскоро жердей,

Рассохшихся от солнца и дождей,

Сосновые неструганые колья:

Ограда вкруг неубранного поля,

Где, стебли желтые склоняя вниз,

В тиши осенней шелестит маис.

На изгороди у лесной дороги

Пристроился мальчишка босоногий,

Сын поселенца Джон, ему на вид

Лет восемь или девять, он следит

За солнцем, что недавно в полдень летний

Его веснушки делало приметней,

А нынче снова золотит вихры,

Торчащие, как сено, из дыры

Отцовской шляпы, на лице задорном,

От вечной пыли и загара черном,

Ирландских глаз искрится синева.

Закатаны до локтя рукава,

Расстегнут воротник рубашки рваной,

И руки вечно спрятаны в карманы

Потертых бриджей. Нынче целый день

Маис лущил он и под вечер в тень

Присел передохнуть, но вот, зевая,

Встает и, еле слышно напевая,

Бредет сквозь древний первобытный лес,

Бредет туда, где сосны до небес,

Где жизнь как будто погрузилась в дрему,

Бредет к затерянному в чаще дому,

Где все молчит, где ни души вокруг,

Где тучной почвы не касался плуг,

Где вскоре лес встревоженный проснется

Под гулким топором первопроходца!